Когда я писал Твоим родителям, я еще не дошел до осознания этой мысли. Несметная уйма накопившихся за год мыслительных построений с оглушительным гулом неостановимо роилась в моем мозгу. Оттуда, из Венеции, я решил положить конец, я действительно просто не в силах был выносить этот шум в голове.

По-моему, я должен быть здесь совершенно правдив и сказать Тебе нечто, о чем прежде от меня, в сущности, еще ни один человек не слышал. В санатории я влюбился в девушку, почти девочку еще, 18 лет, она швейцарка, но живет в Италии, в Генуе, то есть по крови предельно мне чужая и совсем незрелая, но странным образом, несмотря на болезненность, оказалась человеком неожиданно мне дорогим и даже просто глубоким. [87] Разумеется, в моем тогдашнем состоянии полной и безутешной опустошенности меня легко покорила бы и куда менее притязательная девушка, у Тебя ведь есть моя записка из Дезенцано, она написана примерно за десять дней до того. Мне, как и ей, было ясно, что мы совсем друг другу не пара и по истечении десяти дней, что были в нашем распоряжении, все кончится и мы даже переписываться не сможем, ни единой строчки друг другу не напишем.

И тем не менее мы много значили друг для друга, мне пришлось приложить немало ухищрений, чтобы при расставании она при всех не начала всхлипывать, да и у меня на душе было не многим лучше. С моим отъездом все и кончилось.

Даже эта встреча, как вздорно это ни звучит, способствовала тому, что и в отношении Тебя во мне многое прояснилось. Эта девушка и о Тебе знала, знала, что я, в сущности, кроме женитьбы на Тебе, ни к чему иному и не стремлюсь. Потом я вернулся в Прагу, от Тебя и о Тебе не было никаких вестей, я все больше падал духом, но все равно подумывал о том, что, быть может, приеду на Рождество в Берлин и уж там все доведу до решения.

1914

Январь

1.01.1914

Первым делом счастливого Нового года Тебе, Фелиция, а если Ты этого захочешь, то и нам обоим. Ответить на Твое письмо совсем не так легко, как я думал поначалу. Один пассаж в нем настолько выпадает из общего тона, и все предстает в ином освещении, напрочь вытравить его из памяти, похоже, уже почти невозможно. Поэтому я хотел ответить, когда будет время и покой, их не было вчера, нет, по сути, и сегодня, потому что я устал, а через четверть часа за мной должны зайти Феликс и Оскар. Несмотря на это, я все же немного напишу, чтобы ощутить соприкосновение с Тобой, мне от этого хорошо, я от этого сейчас почти счастлив, пусть даже Ты как раз сейчас, без четверти четыре пополудни, быть может, обретаешься Бог весть где и думаешь Бог весть о чем, о чем-то, что ко мне никакого отношения не имеет и никогда иметь не будет. Даже несмотря на это. И что ответ мой придет так поздно, ничуть меня не заботит, ибо Твоему ожиданию моих писем все равно не сравниться с моим ожиданием Твоих, так что, быть может, я этой своей затяжкой даже еще делаю Тебе одолжение.

В первый раз (Ты и сама это знаешь, так что мне, в сущности, и не следовало бы об этом упоминать) Ты говоришь о потерях, которые принесет Тебе (это надо особо выделить) не только, скажем, расставание с Берлином, но и брак со мной. Больше того, Ты говоришь теперь не только о возможности таких потерь, но и об их несомненности. Наконец-то в Твоих соображениях обо всем этом даже появляется некий «довесок», который, судя по тому, в каком тоне Ты о нем упоминаешь, вероятно, нужно истолковать не в Твою пользу.

Но ведь, в конце концов, именно в этом, и ни в чем ином, я и пытался убедить Тебя целый год. Будь это успешный итог моих усилий, мне бы радоваться надо. Но будь это и правда так, успех обозначился бы исподволь, не так внезапно. Но, может, он наступил во время паузы в нашей переписке и, значит, все-таки исподволь, просто я этой постепенности не заметил. Но этому противоречат Твои слова, сказанные в наше последнее берлинское воскресенье, [88] и этому противоречат все предыдущие Твои соображения, согласно которым Ты – независимо от того, принесу ли я сам, принесет ли совместная жизнь со мной Тебе что-то хорошее, – не оставляешь в Берлине ничего, что имело бы для Тебя глубокое, проникновенное, невосполнимое значение. Но, может, Ты и в этом прежде обманывалась, а теперь яснее представляешь себе особенности своего душевного склада. И, может, это я, если не словами, то просто существованием своим помог тебе это осознать. Мне-то как раз иногда казалось, что в Берлине для Тебя есть вещи, без которых Ты обойтись не в силах. Некоторые мелочи Твоего поведения, если пристальнее вглядеться, только подтверждают это. И потом, в конце концов, у меня до сих пор стоит в ушах то, что Ты

1.01.1914, полночь

рассказывала в Берлине жене Макса: что работа и вообще вся берлинская жизнь очень важны для Тебя и что Твой директор остерегал Тебя покидать Берлин, не обдумав этот шаг самым доскональным образом. (То, что Ты пересказала этот разговор посторонней женщине, с которой всего пару часов назад познакомилась, было для меня, в сущности, почти так же скверно, как если бы Ты и с доводами директора безоговорочно согласилась.)

А кроме того, Фелиция, я ведь должен признать, что Ты права. По холодному, здравому рассуждению – Ты, безусловно, теряешь. Ты теряешь Берлин, Твой Берлин, теряешь работу, которая Тебе в радость, жизнь почти совсем без забот, в своем роде самостоятельность, приятное общение с людьми Твоего же круга, жизнь в семье – и это только те Твои потери, которые мне очевидны. Вместо этого Ты окажешься в Праге, в провинциальном городе, где говорят на чужом для Тебя языке, в мелкобуржуазном домашнем хозяйстве чиновника, который вдобавок ко всему даже не вполне полноценный чиновник, забот будет предостаточно, самостоятельной Ты останешься, хотя и не без затруднений, однако вместо приятного круга общения и Твоей семьи у Тебя будет муж, что в основном (по крайней мере сейчас) мрачен, уныл и молчалив и чье редкое личное счастье составляет та его работа, которая Тебе именно как работа по неизбежности навсегда останется чуждой. Все это вещи, преодолеть которые могла бы (не знаю, вправе ли я здесь говорить об этом) только любовь.

Просчет в Твоей теории перевеса имеется безусловно. С моей-то стороны никогда не стоял вопрос о «потере», только о «препятствии», и препятствия этого более не существует. Я даже осмелюсь сказать, что люблю Тебя настолько, что хотел бы жениться, даже если Ты со всей настоятельностью скажешь мне, что в душе у Тебя осталась и едва теплится лишь слабая ко мне склонность. Использовать Твое сострадание таким образом было бы гнусностью и мошенством, но я не знал бы, как еще себе помочь. И, напротив, я признаю, что жениться невозможно, если и доколе Ты с такой чрезвычайной ясностью осознаешь и предвидишь грядущие потери, как это следовало бы заключить из Твоего письма. Вступление в брак с отчетливым сознанием потери – это невозможно, признаю, этого я бы тоже не допустил, даже если бы этого хотела Ты. Хотя бы потому не допустил, что в том браке, который, и никакой другой, видится мне единственно желанным, муж и жена должны быть равноценны друг другу в их человеческой сердцевине, дабы внутри двуединства иметь возможность оставаться самостоятельными, – в таком браке подобное было бы невозможно.

2.01.1914

Но действительно ли всерьез, Фелиция, Ты так полагаешь, действительно ли Ты страшишься грядущих потерь? Неужто Ты и вправду так бережно с собой обходишься? Нет, наверняка нет. Тут есть только два объяснения: либо Ты больше знать меня не желаешь и подобным образом решила навсегда от меня избавиться, либо Ты всего лишь усомнилась в своем ко мне доверии и только поэтому затеяла все эти взвешивания взаимных потерь. В первом случае я бессилен что-либо сказать и чему-то воспрепятствовать, тогда все кончено, Ты для меня потеряна, мне придется привыкать к этой мысли, точно зная, что до конца я никогда не смогу с ней сжиться. Во втором случае, напротив, еще ничего не потеряно, тогда все у нас обязательно будет хорошо, ибо я знаю, что любое испытание Твоего доверия ко мне в общем и целом выдержу, как бы ни бывал я слаб в иные отдельно взятые мгновения.