Впрочем, не такая уж тяжкая это работа, да и вообще из всех девушек, кого я знаю, ни одна так не убивается, как Ты, и ни одной я бы так не хотел облегчить ее непосильные труды, как Тебе. Но на что я вообще гожусь! Лишь на поцелуи, да и то издалека! Напиши мне, любимая, в следующем же письме напиши, что Ты ответишь барышне Линднер, если та, вместо обычных своих праздных глупостей, вдруг возьмет да и спросит напрямик: «А что, этот человек за последние три месяца ни разу в Берлине не был? Нет? А почему? В субботу днем он выезжает из Праги, ну, если у него не выходит днем, так вечером, воскресенье он проводит в Берлине, а вечером снова отправляется в свою Прагу. Немножко утомительно, но в общем-то пустяк. Почему бы ему этого не сделать?» Что ты ей ответишь, бедная моя любимая?

Франц.

6.02.1913

Любимая, уже поздно, и я устал. После обеда был на службе, не спал, выполнял дурацкую работу, статистика несчастных случаев (просто чтобы Ты и это понятие знала и всякую мелочь, с которой я имею дело, наполняла своим дыханием мне на радость), да и потом время провел бездарно. (Представляешь, у меня даже щеки горят от усталости.) Не без удовлетворения вышел я со службы и отправился погулять, проходил мимо дома Вельча, увидел в его комнате свет, значит, он работает, и я решил, что это самая подходящая оказия ему помешать, ведь мы с ним давно уже не беседовали. (Ах да, Ты же совсем не знаешь, чем он занимается. Он доктор юриспруденции и философии, служит в университетской библиотеке, где ему можно сколько угодно бездельничать, и вместе с Максом, возможно, уже в этом месяце выпустит их общий философский труд под названием «Созерцание и понятие».) Так вот, я поднялся, застал его, как всегда, в перетопленной, нестерпимо душной комнате – у него слабые легкие и вечные нелады с горлом, – счастливого оттого, что его оторвали от чтения неимоверно трудной книги Когена [31] – «Логика чистого познания», если не ошибаюсь, – но поначалу оказался не в силах вытащить его на прогулку из этого спертого, почти непригодного для дыхания воздуха. Говори мы с ним на более общие темы, мне бы это уже вскоре удалось, однако он находит странное и совершенно непостижимое для меня удовольствие в чтении мне вслух – при малейшей выпадающей для этого возможности – как давних, так и совсем свежих интимных писем. И как раз такая возможность сегодня представилась, вот он и выдвинул свой потайной ящичек, где все связано стопками и разложено в безупречном порядке. Там у него все, что можно сохранить в письменном виде на память о самом сокровенном и личном: письма, которые получал он, конспективные записи всех писем, которые отправил сам, точнейшие датировки всех событий и поворотных моментов, стенограммы объяснений, стенограммы его собственных рассуждений обо всем этом – от давних до очень давних времен. Обо всем этом, разумеется, кроме Макса и меня, вряд ли кто-нибудь что-либо узнает, Ты не должна думать, будто В. болтлив, скорее напротив. Но сегодня ему приспичило рассказывать, и чем непостижимей для меня удовольствие и особый смак, которые он себе этим доставляет, тем более безгранично мое терпение в выслушивании подобной читки и подобных рассказов. А уж когда он, лишь бы меня удержать, превозмогая себя, отворил дверь соседней холодной комнаты, я окончательно сдался, улегся прямо в пальтишке на кушетку и слушал. Я люблю его – но не в такие часы. – Ни слова больше! Только усталый – но не только от усталости нескончаемый поцелуй.

Франц.

7.02.1913

В некотором замешательстве сажусь за письменный стол, до этого я что-то читал, вперемешку, одно на другое, но если надеешься в таком беспорядочном чтении найти для себя выход, то это зря – только упрешься в стенку, и дальше ни шагу. Насколько же совсем другая жизнь у Тебя, любимая. Знала ли Ты хоть когда-нибудь – разве что это касалось Твоих отношений с другими людьми – чувство неуверенности, видела ли, как для Тебя одной, независимо от других, тут и там открываются различные возможности и именно поэтому возникает запрет, невозможность вообще сдвинуться с места? Случалось ли Тебе хоть раз – не имея даже тени помысла о ком-либо еще, не видя ни в ком ни малейшей тому причины – отчаиваться исключительно из-за себя самой? Отчаиваться настолько, что впору упасть наземь и оставаться так лежать хоть до страшного суда, а то и дольше? Как у Тебя с набожностью? В храм Ты ходишь, но в последнее время, наверно, не была? И что Тебя поддерживает – мысль об иудействе или о Боге? Чувствуешь ли Ты – а это главное – непрерывную соотнесенность между Тобой и некоей успокоительно далекой, возможно даже бесконечной, глубиной или высью? Кто чувствует такое постоянно, тому не приходится, как бездомному псу, бегать и рыскать, безмолвно и просительно озираясь, тому неведомо желание поскорее юркнуть в собственную могилу, словно это его теплый спальный халат, а жизнь – студеная зимняя ночь; ему не будет мерещиться, когда он поднимается по лестнице к себе в контору, что это он же, мерцая в бликах неверного света, закладывая размашистые виражи на поворотах, покачивая головой от нетерпения, опрометью летит себе навстречу с самого верхнего этажа.

Иногда, любимая, я и вправду думаю, что окончательно потерян для общения с людьми… Любимая, просто лежать у Тебя в ногах и молчать – это было бы самое лучшее.-

Франц.

9.02.1913

Любимая, уже опять так поздно, и на сей раз, по сути, опять я сам в этом виноват (резвое перо! Ну же, скорее приблизь меня к Фелиции, моей Фелиции, после столь долгого перерыва!), но я не мог иначе. С прогулки вернулся разбитый, просто мешок с костями, если бы кто вздумал меня перетряхнуть, я совсем бы в этом мешке потерялся. Потом почитал сестре (родители были у родственников в Колине, вернулись лишь недавно, еще и обстоятельные взаимные приветствия меня задержали) кое-что из моей хорошей поры, возможно, лучшее из всего, мною сделанного, она этого еще не знала, это написано, по-моему, во время ожидания Твоего второго письма. [32] Чтение страшно меня разгорячило, и если бы я весь день не шатался по проселкам, как знать, может, сел бы за стол и написал что-то стоящее, что одним махом вытащило бы меня на самый верх из той ямы, в которой я все заметнее погрязаю. Теперь же я ничего подобного не сделаю, а бесславно отправлюсь спать в нынешнем своем виде и наверняка еще долго писать не смогу и буду сущим наказанием себе, Тебе и всему свету.

Вчера вечером не написал Тебе, потому что засиделся над «Михаэлем Кольхаасом» [33] (ты его читала? Если нет, не читай! Я Тебе его прочту!), которого, за исключением сущей малости, прочитанной для затравки позавчера, проглотил залпом. По-моему, уже в десятый раз. Это история, которую я читаю буквально богобоязненно, то и дело цепенея от изумления, – если бы еще слегка не подводил финал, дописанный отчасти грубовато и наспех, то это было бы нечто совершенное, просто само совершенство, про которое я люблю говорить, что такого не бывает. (Я имею в виду только, что даже безупречный, высший литературный шедевр прячет в себе хвостик человечности, который – если хотеть его разглядеть, да и глаз иметь наметанный – начинает потихоньку вилять, подрывая величественность и богоподобие целого.)

Любимая, скажи, чего ради Ты любишь такого горемыку, несчастьями которого и заразиться недолго? Сегодня я был на прогулке с одной весьма благоразумной барышней, очень милой, мы давно с ней знакомы и хорошо друг с другом ладим. Но как же она мне плакалась (мы с ней встречаемся раза четыре в году), как сетовала на свою жизнь – мне совсем невмоготу стало. Зато потом, когда мы все сели за стол и один бодрый молодой человек начал над ней подтрунивать, она с таким задором, так находчиво ему отвечала, что просто любо-дорого было смотреть, и в итоге разбила его наголову. Я влачу за собой мглистый шлейф несчастья. Только Ты не бойся, любимая, и останься со мной! Совсем рядом, совсем близко!