Что это за красивое, так легко пошитое платье, в котором Ты на снимке, и чем оно кончается? Как Ты стоишь на этом фото – или Ты сидишь? Правой руки вообще нет. А блестящая вещичка – уж не медальон ли это? – Но что толку от фотографии, на ней Ты вон свеженькая, щечки круглые, глазки ясные, то есть такая, какой Твоя мать И я вместе с ней хотим Тебя видеть, а на самом деле Ты допоздна не можешь заснуть в своей кровати и плачешь.

О книге «Женщины в жизни Наполеона» я уже слышал. Подобного склада сочинениям я никогда особенно не доверяю, даже если у меня наряду с неотвязным желанием их прочесть находится еще и время на это. Все подобного рода исследования по неизбежности живут преувеличениями. Разумеется, Наполеону до женщин было куда меньше дела, чем это мнится наблюдателю, которого сугубое и долговременное изучение фигуры Наполеона медленно, но верно возносило над всеми обычными знаниями человеческой натуры и вообще житейским опытом. Когда-то мне случалось читать протокол медицинского вскрытия тела Наполеона, в котором его сдержанность по отношению к женщинам упоминается вскользь, но в очень убедительной и толковой связи, как факт общеизвестный. О том же – при всем кажущемся противоречии – говорят как жалобная пылкость его любовных писем к Жозефине, так и грубость его высказываний о сексуальных предметах.

Почему Ты считаешь, что у нас с Максом нелады? Мы с ним, сколько друг друга знаем – по-моему, уже лет десять, – никогда не ссорились. Колебаниям, разумеется, подвержены и такие отношения, как и все человеческое, особенно если к этому каким-то боком причастен я. Так что по отношению к себе мне за эти годы много в чем есть себя упрекнуть, на нем же, напротив, пожалуй, никакой вины нет. Но об этом мне надо будет подробно написать Тебе в другой раз. Не сегодня, сегодня я не смогу изобразить это как следует. Только что, в четыре часа пополудни, принесли от Тебя письмо экспрессом. Любимая, любимая, не тревожься понапрасну! Я всегда чувствую себя в десять раз лучше, чем пишу о себе, так уж у меня перо поворачивается, вот и все! Какие такие ужасы я там опять про себя сочинил; сама видишь, какой я распрекрасный писатель, хотел свою девочку успокоить, а сам только пуще ее разволновал. Беда со мной, даже поцелуя я не заслуживаю.

Франц.

27.01.1913

Долго сидел над письмами Хеббеля, [24] и вот уже поздно. Это был человек, умевший выносить страдание и высказывать правду именно потому, что внутренне чувствовал себя целостным и уравновешенным. Ни одна черта в его облике не расплывается, он не трепещет, а ведь при этом он с тридцати лет жил между двумя женщинами, на две семьи, в обеих семьях хоронил умерших. Отчет чуть ли не о всяком своем деле он мог начать словами: «Ежели спокойная совесть – порука действию…». Насколько же я далек от людей такой складки! Да вздумай я хоть раз поверить что-либо собственной совестью, мне пришлось бы всю жизнь провести в разглядывании колебаний этой совести. Вот я и предпочитаю отворачиваться, ни о каких проверках знать не хочу и, лишь когда недобрые подозрения относительно происходящего за моей спиной становятся слишком велики, слегка вжимаю голову в плечи.

Разумеется, из-за этого я всегда и во всем оказываюсь виноватым, в том числе и в моих отношениях с Максом. Из любви, слабости, малодушия, а также по многим другим, отчасти неизъяснимым причинам я не всегда был честен к нему, в мелких вещах сплошь и рядом, но даже и в крупных не всегда. – Но мне претит писать об этом, не могу, любимая, не сегодня, не сердись и постарайся понять.

Однако тревожиться о наших обоюдных отношениях у Тебя нет ни малейших причин, видела бы Ты, как вчера вечером мы с ним смеялись, мы были вдвоем в кафе, его дружба ко мне неколебима, да и моя к нему, разве что центр тяжести этой дружбы лежит во мне одном, и я один знаю, когда он колеблется, и страданием, которое выпадет мне одному, я частично погашаю вину, которая тоже мне одному достается. Замечание Макса, насчет которого я Тебе писал и которое Тебя так встревожило, было брошено между делом, как это вообще ему свойственно – рассуждать о многих вещах, не имеющих к нему никакого касательства, без особых раздумий и чувства ответственности. Ты недостаточно хорошо его знаешь, и мою преувеличенную, необузданную манеру письма знаешь недостаточно, вот и пугаешься. Велели бы мне причиненный мною испуг развеять поцелуями!

Франц.

28.01.1913

Как хочется, любимая, чтобы Ты сейчас была здесь (странное, конечно, приглашение, полночь давно миновала), мы бы провели вместе дивный, тихий вечер, настолько тихий, что Тебе в конце концов стало бы даже слегка жутковато. Бедная любимая, скажи, каково это – когда вот так любят? Ничего бы я не хотел – только держать Тебя за руки и чувствовать, что Ты рядом. Скромное желание? Но даже оно не пробьет ночь и даль между нами.

Большое спасибо за каталог рекламных предложений. И это он-то не понравился Нэбле? И у вас не сыщется ноги, чтобы дать ему хорошего пинка? Я пока что не до конца все прочел; ипохондрия, которой ваша будущая клиентура, разумеется, не страдает, отпугивает меня от такого мелкого шрифта, однако я уже успел заметить, что со своим предложением объединить телефон с диктографом – а я дни напролет так им гордился! – я опять опоздал. Выходит, это уже есть и не находит самого широкого применения? Но для важных, требующих самой скрупулезной записи телефонных переговоров банков, агентств и т. д., где все решает точность нотации, а часто и присутствие свидетелей, диктограф, по-моему, просто необходим. Один слуховой рожок держал бы служащий, другой подсоединялся бы к диктографу – и вот вам неопровержимое свидетельство, да еще собственным голосом говорящего. Наглядность и привлекательность каталога, на мой взгляд, можно было бы еще больше усилить, подкрепив его приложенным листком, в котором заказчики группировались бы с учетом особенностей их предприятий, и к каждой группе давался бы краткий обзор, для каких целей на их предприятиях могут быть пригодны диктографы. – В целом же это и в таком виде просто великолепно, и я с трудом сдерживаю желание расцеловать Тебя за этот каталог с такой силой, что Ты бы еще пожалела о содеянном. Но предвидеть подобные последствия Ты не могла, а уж дирекция тем паче…

Франц.

29.01.1913

Снова возвращаюсь к Тебе, любимая, от писем Хеббеля. Не знаю, как люди обычных занятий, поглощенные обычными житейскими заботами, читают подобные письма, где человек вздымается из пробужденных творчеством глубин своего существа, даже в бессилии своем отверзая нам свою душу безудержным потоком неистовых признаний, – я и вправду чувствую его (хотя мне, если соизмерять вещи трезво, далеко до него, как самой малой луне до солнца) совсем близко, он изливается жалобами, уткнувшись мне в шею, он вживую, пальцами, касается моих слабостей, а иногда, достаточно редко, увлекает меня за собой, словно мы с ним друзья.

По отдельности же описать его воздействия на меня, вывести одно из другого я не могу, жизнь в столь разреженном воздухе мне не по силам, я выскальзываю из действительной борьбы, чтобы успокоиться созерцанием целого. Моему мышлению положены невероятно узкие пределы – чувствовать в итогах предшествовавшее им развитие я могу; однако проделать весь путь от итога к результату или шаг за шагом вывести из итога предыдущее развитие мне не дано. Я как будто падаю на вещи сверху вниз и разглядеть их успеваю лишь в сумбуре своего падения.

Хеббель же мыслит совершенно прямо, без малейших уловок, в которые так хочется порой юркнуть со своим отчаянием. Он мыслит не только с присущей ему с ранней юности природной силой (ведь образование у него было совсем случайное, кое-как нахватанное), но и с какой-то особой, изначально ему присущей и до прямолинейности доходящей методичностью. Когда я пытаюсь поточнее представить себе ходы его мысли, доброе, человеческое воздействие на меня его писем тут же прекращается и он попросту меня растаптывает.