Франц.

5.07.1913

Слушай, мне и вправду надо спешить, иначе письмо завтра до Тебя не дойдет. Сейчас суббота, без четверти семь.

Я сегодня не получил письма, значит, не имею ответа на мое вчерашнее письмо. Может, Ты восприняла его не так, как я хотел написать? Или Ты считаешь, что я поступил неправильно, дав матери разрешение? Я уступил матери, как я уже сказал, из чувства вины, из общей своей, а перед матерью особенно сильной растерянности, ну и по слабости характера вообще и прежде всего. Еще одной, хотя и далеко не решающей, побудительной причиной было то, что я видел, как сильно она обо мне тревожится. Но раз уж я это сделал, мне казалось само собой разумеющимся, что я должен Тебе об этом написать, ведь мы же договорились – и у нас будет много к тому возможностей в нашей совместной жизни – до последних пределов, какие только допускает наша общность, быть откровенными друг с другом, так неужели мне надо было сразу же такую мелочь замалчивать? А мелочь это вот в каком смысле. Не я навожу справки о Твоей семье, Твоя семья остается и всегда останется – боюсь этого из-за Тебя и, видишь, уже высказываю – более далекой мне, чем Ты этого, возможно, хочешь, так что в глубине души Твоя семья не может сейчас меня волновать. А только то, что в глубине души, и должно быть важно, если мы хотим жить вместе. Путь и отношение к этому каждый из нас должен обрести в себе. Мои родители, как и Твои, поневоле сосредоточены на внешнем, потому что, в сущности, находятся вне наших с Тобой отношений. И не знают ничего, кроме того, что можно узнать через справочное бюро, а мы знаем больше или полагаем, что знаем, и знаем, во всяком случае, нечто другое и более важное, – значит, к нам это наведение справок никак не относится, это забота наших родителей, которую и надо им предоставить, чтобы чем-то их занять, хотя бы их же забавы ради. Нас это не затрагивает, так я, по крайней мере, полагал – и вдруг я не получаю от Тебя ответа.

Вчера вечером слонялся по местам, где мы, по моим чаяниям, могли бы с Тобой жить. Там уже строят, но на одном из пустырей еще живут цыгане. Я долго там околачивался и все осматривал. Там будет красиво, это довольно высоко, на отшибе от города, и вчера после дождя воздух там был на редкость чистый. И мне там к тому же было вчера очень хорошо, не то что сейчас. И вот так оно со мной всегда.

Франц.

6.07.1913

Так Ты сердишься на меня, Фелиция? Понимаешь, я, конечно, чувствую себя виноватым, но не из-за того, что я так поступил, и не из-за того, что написал Тебе об этом, а из-за того, что, вероятно, причинил Тебе боль. Я бы всему подыскал извинения, отчасти уже даже сделал это, а главным извинением для меня остается в первую очередь мой дурацкий бессонный мозг (когда эта бессонница прекратится, я не знаю, но чем-то подобное невыносимое состояние рано или поздно завершиться должно), но прошу Тебя, Фелиция, не слушай никаких извинений, прими все как есть и прости без всяких извинений, как я сейчас раскаиваюсь, не чувствуя за собой вины.

И вот я сегодня без письма, а ведь вчера вечером я в своих горестях ощущал Твою близость почти физически. Мы, Макс, его жена, его шурин, Феликс и я, были в кафе-шантане, куда свою жену лично я бы ни за что не пускал. Вообще-то у меня есть вкус на подобные вещи, я понимаю их, как мне кажется, до самого дна или из каких-то неимоверных глубин и упиваюсь ими с замиранием сердца, однако вчера я спасовал почти полностью – за исключением номера танцующей и поющей негритянки.

Я напишу еще. Прошу Тебя, Фелиция, опомнись. Нельзя нам так запутываться, еще толком даже не начав быть вместе.

Франц.

7.07.1913

Видишь, Фелиция, Ты из-за меня уже страдаешь, вот оно и начинается, и одному Богу известно, чем кончится. И страдания эти, я вижу совершенно отчетливо, куда более насущные, сильные и всеобъемлющие, чем те, что я причинял Тебе прежде. Вопрос, виноват ли я, при этом вообще не требует рассмотрения, да и самый повод уже почти что можно забыть. Как бы там ни было, Ты оказалась обижена, об одном только этом и следует думать, а именно – как я к этому отношусь и что это значит.

Права моя мать или не права – это совершенно безразлично. Разумеется, она права, и куда больше, чем Ты думаешь. О Тебе она почти ничего не знает, кроме того, что было в письме, которое Ты тогда ей написала. И тут вдруг она от меня слышит, что я хочу на Тебе жениться. Я и вообще-то ни с кем говорить не умею, а уж с родителями и подавно. Словно при одном виде тех, от кого я произошел, я цепенею от ужаса. Вчера все мы, родители, сестра и я, стечением обстоятельств оказались вынуждены уже под вечер примерно час топать по раскисшему от грязи проселку. Мать, невзирая на все усилия, шла чрезвычайно неловко и напрочь обляпала ботинки, а также, разумеется, и чулки, и юбки. Однако она почему-то вообразила, что замазалась куда меньше, чем можно было ожидать, и дома, в ожидании похвал, в шутку, разумеется, потребовала, чтобы я взглянул на ее башмаки – они, дескать, совсем не грязные. А я, хочешь верь, хочешь нет, был не в состоянии на них даже взглянуть – и не из отвращения к грязи, а просто из отвращения. Зато, как и почти весь вчерашний день, я даже начал питать нечто вроде тихой симпатии к отцу, а вернее, почти восхищение им, который оказался способен все это вынести – и мать, и меня, и семейства обеих сестер в деревне, и беспорядок на тамошней даче, где на столе вата соседствует с тарелками, где на кроватях отвратительный кавардак из самых разных вещей, где на одной из кроватей валяется средняя сестра, потому что у нее слегка болит горло, а муж ее сидит рядом и то ли в шутку, то ли всерьез называет ее «золотце мое» и «сокровище мое», где маленький ребенок, пока с ним играют, справляет нужду прямо на середине комнаты, ибо иначе он не может, где две прислуги со своими всевозможными услугами всем только мешаются, где жир от паштета из гусиной печенки, намазываемого на хлеб, капает в лучшем случае на руки. Я уже даю справки, не так ли? Хотя при этом явно впадаю в какой-то огрех, ибо свою неспособность все это вынести ищу в фактах, вместо того чтобы искать ее в себе. Все в тысячу раз менее скверно, чем я описал это здесь и описывал раньше, но мое отвращение ко всему этому в тысячу раз сильнее, чем я в состоянии выразить. Не потому, что это родственники, а только потому, что это люди, я в одном помещении с ними не выдерживаю, и только для того, чтобы еще раз в этом убедиться, я каждое воскресенье после обеда езжу в деревню, хотя никто меня, по счастью, туда не гонит. Вчера я, задыхаясь и почти ничего не видя от омерзения, как в темноте, еле отыскал дверь и, лишь выйдя на проселок, уже вдали от дома, смог перевести дух, хотя отвращения накопилось столько, что я и сегодня до конца от него не отошел. Я не могу жить с людьми, я с неизбежностью ненавижу всех своих родственников – не потому, что это родственники, и не потому, допустим, что они плохие люди, не потому, что я не лучшим образом о них думаю (напрасно Ты полагаешь, что «страшная робость» от подобных мыслей избавляет, вовсе нет), – но просто потому, что это люди, живущие ко мне ближе всех. А именно совместную жизнь с людьми я и не могу выносить, у меня почти нет сил воспринимать ее даже как неизбежное несчастье. При безучастном стороннем наблюдении все люди меня радуют, но радость эта не настолько велика, чтобы я – если бы только здоровье позволило – не предпочел куда более счастливо жить в пустыне, в лесу, на острове, нежели ютиться здесь, между спальней и гостиной моих родителей. У меня, конечно же, не было желания причинить Тебе боль, но я ее причинил, из чего следует, что я никогда не буду иметь желания причинять Тебе боль – и все же причинять ее буду. (Вся история с наведением справок пока что никакого продолжения не имела, мать в пятницу ничего не стала предпринимать, потому что хотела поговорить с отцом, в субботу от Тебя еще не было ответа, и я, в осознании своей перед Тобой вины, попросил ее подождать, а в воскресенье, поскольку письма все еще не было, вообще взял свое разрешение назад.) Остерегайся, Фелиция, считать жизнь всего лишь пошлой, в смысле – монотонной, недалекой, мелочной, на самом деле жизнь просто ужасна, я ощущаю это, наверно, как никто другой. Часто – а в глубине души, пожалуй, непрестанно – я вообще сомневаюсь в том, человек ли я. Обида, которую я Тебе причинил, еще одно, пусть невольное, об этом напоминание. Я и правда не знаю, как мне быть.